Нічого, все це вилікує смерть.
Фрагмент 4 - новая частично переписанная, дополненная и отредактированная версия. Писалось в ночные смены. Поскольку весь июль в ночь работаю, далі буде.
читать дальше. Букв много.
19-е января
Как ни странно, я осталась в гимназии. Мне отвели комнату на чердаке – соседнюю с той, где прежде любила проводить родительские дни. Она немного больше, хоть и не такая, как наша с Лидой спальня, а вместо окна есть маленький открытый балкончик. Камин и дешевые обои остались с тех времен, когда здесь жила прислуга. Из мебели пока только старая кровать, парта и потертое кресло; шкаф обещали на неделе. Мне непривычна такая простота после нашей уютной спальни и богатых домов, где доводилось бывать, и я думаю, как украсить комнату. На стенах можно развесить картины и вышивки, купить новые покрывала на кровать и кресло, ковер и пару подушек для сидения. А еще шторы: хоть на балкон и ведет глухая дверь, так у меня будет иллюзия окна.
Еще одна иллюзия, такая же, как дальнейшая учеба в гимназии. Мой мир разбился вдребезги, а завтра предстоит выйти на занятия как ни в чем не бывало. Делать вид, что я все та же, отвечать на уроках, говорить с девочками. Им, конечно, ничего не сказали, но слухи наверняка ходят разные. А учителя все знают. Какими глазами они будут смотреть не меня? А я? Сегодня уже имел место пренеприятнейший разговор с Анной Георгиевной…
Впрочем, стоит, наверное, рассказать про эти два дня. Возможно, воспоминания не будут так мучительны, когда оденутся в слова и лягут на бумагу…
То, что было после смерти, осталось в памяти какими-то обрывками, фрагментами, как страшный сон минуту спустя после пробуждения.
Помню стремительное падение в темноту – быстрее, еще быстрее, а я словно бы все уменьшаюсь, сжимаюсь до точки в бесконечности, и нет больше ни времени, ни пространства, ни направления.
Тела больше не было, но я ощущала все же мучительную боль в груди, там, где древние помещали душу – как будто рвалось что-то по живому, и ничего нельзя сделать…
И было ощущение присутствия. Окружавшая меня тьма обладала сознанием. Я ощущала ее нежность – и разочарование. Показалось, что я вернулась домой… Я поняла, что это и есть моя мать и мы, наконец, вместе:
«Мне так тебя не хватало».
«Я всегда была рядом. Ты могла лишь позвать».
Ее ласковые прикосновения смягчают боль. Что-то покидало меня безвозвратно.
«Ты не смогла. Жаль. Теперь я не смогу остаться с тобой и не могу взять тебя к себе. Прощай».
Ее больше нет. Вокруг – абсолютная пустота, и я понимаю, что сейчас меня не будет. Нигде. Совсем. Страх охватывает все мое существо, рвусь из последних сил…
И меня не стало.
Дальнейшее лучше бы не помнить вовсе. Так хочется думать, что то была не я, что меня там не было… увы.
Мне не пришлось открывать глаза – они просто снова смогли видеть.
Находилась я внутри пентаграммы в магической лаборатории. Детали проведенного надо мной обряда остались неизвестны, также непонятно, каким образом я смогла выбраться из пентаграммы: теоретически сломать защиту изнутри невозможно, а при разомкнутом круге никакой обряд не мог быть проведен. В свою очередь если не было обряда, я не могла бы сохранить магические способности после смерти… Впрочем, тогда подобные детали меня совершенно не заботили. Я испытывала сильнейшую жажду, в груди ощущалась дыра и пустота неприятно ныла, а наверху была пища. Я спокойно вышла за контур. Заперта дверь? Испепелим замок. Просто, как «колодец». Ступеньки, еще дверь. Пища рядом… «Черная месса» разбила вдребезги в последний момент выставленный – дежа вю! - «зеркальный щит», но на контратаку я времени не дала. Покойный Соколов часто повторял, что бранный маг несколько простых заклинаний всегда должен держать наготове, «на кончиках пальцев». А я была хорошей ученицей.
Интересно, кого из нас следует считать самоубийцей?
На кончиках пальцев у меня был «фриз». Примитивно, но неожиданно действенно… Видимо, упыри все же быстрее, чем бранные маги. Словом, Арсений Андреевич опоздал. Страшно, должно быть, вдруг осознать, что стоишь лицом к лицу со своей смертью и ничего не можешь сделать – ни вдохнуть, ни шевельнуться, ни отвести глаза. И чувствовать, как – глоток за глотком – уходит жизнь. Мне повезло больше, я умерла, не приходя в сознание.
А потом была служанка – некстати зашла.
А когда все было кончено, ко мне вернулся разум, и я осознала, что только что сделала…
Так меня и нашла Мария Федоровна – в красной комнате, рыдающей без слез над двумя обескровленными трупами, в перепачканном кровью платье и с ножом в боку… Первые слова мои были «Скажите, пожалуйста, что это «колодец»».
Это Женя рассказала ей, где я и что произошло; не знала она лишь, когда Мария Федоровна доберется до места. Мне, можно сказать, повезло: приедь она раньше, наверное, убила бы меня не раздумывая. Но тогда Мария Федоровна увидела не чудовище, а девочку, свою подопечную, попавшую в беду. «Нет, Лесневская, это не «колодец» - вздохнула она, помогла мне вытащить нож и закутаться в плед. «Едем в гимназию. С жандармами встретитесь позже, сейчас вы не в том состоянии».
И мы уехали. А в гимназии обнаружилось, что магических способностей у меня больше нет – как и положено обыкновенному упырю. События минувшей ночи просто считали из моей памяти, и я уже не могла сопротивляться. А потом меня заперли в спальне – пока учителя решат мою судьбу…
…Когда Мария Федоровна пришла за мной, я уже успела собрать вещи и лежала в последний раз на своей кровати, прощаясь и с комнатой, и с гимназией, и с собой-прежней. Рассвет был уже близок, а потому встала я с трудом; кружилась голова, тело плохо слушалось. Я не поняла даже, куда меня привели, а просто упала без сил на кровать и провалилась в сон, похожий на обморок.
***
Пробуждение от дневного сна – это всегда чувство неопределенности: где я? который час? Слабость, тяжелая голова, сухость во рту. И у живых, и у немертвых.
Несколько мгновений надежды: ничего не было, я задремала в кресле в доме Соколова и увидела дурной сон; метель наверняка утихла и можно отправляться в Дом Дверей.
А затем приходит жажда – как будто дожидалась моего пробуждения у изголовья, и снова уснуть становится невозможно.
В первый раз – особенно невыносимо.
Выйти из комнаты я не могла: на притолоке начерчена была запрещающая руна. Оставалось только ходить из угла в угол, сжав пальцы в кулаки и закусив губу (вкус собственной крови притуплял жажду), пока не пришла Анна Георгиевна.
Так странно и жутко было смотреть на нее глазами нежити! Я видела перед собой строгую классную даму, которую уважала как педагога и некогда побаивалась, и в то же время – источник пищи. Ощущать ее беспокойство с примесью страха, исходящее от нее тепло (тут только поняла, как замерзла сама), слышать биение ее сердца.
«Лесневская, сядьте на парту и не делайте резких движений– так будет спокойнее и вам, и мне» (за парту сесть бы не получилось из-за отсутствия стула).
Я привычно подчинилась. Мысли мои всецело занимала бьющаяся на ее шее жилка, скрытая высоким воротником платья. Это, вероятно, слишком явно отражалось на лице: Анна Георгиевна посмотрела на меня с отвращением.
- Видели бы себя сейчас – просто омерзительно! Неужели это то, к чему вы стремились? Как вообще вы, будущий бранный маг, могли подпустить упыря так близко – тоже думали, что это возвышенная любовь, недоступная смертным?
Так проще всего было думать. Что может быть пошлее: романтичная барышня влюбилась в рокового красавца-упыря; грезы-розы-слезы и неизбежно кровавый финал. Но счесть меня, всегда отличавшуюся здравомыслием, способной на такую глупость? Тут вспомнился некстати танец с m-r Николасом, а оттого возмущение мое было еще более неподдельным:
- Как вы можете так говорить! У меня ведь есть жених, и мы...
- Был, Лесневская. Теперь – был.
После этих слов я и осо знала вдруг всю окончательность и безнадежность свого положення. Мертва – к чему тепер рыданья, пустых похвал ненужный хор (талантливый маг – прилежная ученица – хорошая подруга – неважно). Навсегда.
Жалкое зрелище – упырь, жалеющий себя.
Конечно, Анна Георгиевна пришла вовсе не затем, чтобы открыть мне глаза на столь очевидный факт. Она сообщила, что меня решено оставить в гимназии – больше идти мне некуда, а деньгами своими смогу распоряжаться только после выпуска. Я согласна? Согласна.
А значит, необходимо, во-первых, встать на учет в Департаменте по делам нежити. Инспектор сегодня же приедет в гимназию. Во-вторых, обеспечить безопасность других учениц. Надежнее всего – взять с меня клятву, скрепленную Печатью карающего огня. В-третьих, позаботиться о пище. Это нетрудно, есть один способ, с помощью которого городские ведьмы получают свежее молоко. Своего рода односторонняя Дверь: в пентаграмму на стене втыкают нож, и проливаемая где-то кровь (всего лишь изменить несколько символов) стекает в подставленный кувшин. А главное, после первой активации магия мне не потребуется. И в-четвертых, ходить днем на занятия. Мне пообещали дать кое-какие артефакты – после, разумеется.
Впрочем, это я уже не слушала – осмысливала сообщение о Печати карающего огня. Но не могла не заметить, каким ледяным голосом Анна Георгиевна говорила со мной – как будто я во всем виновата. И ведь даже расскажи я ей, как все было, не поверит; получится, что очерняю ее коллегу. К тому же я и правда подпустила упыря слишком близко.
А уж о выражении лица Анны Георгиевны, когда я взяла в руки наполненный кувшин, лучше не вспоминать…
Когда мы спустились в кабинет директрисы, там уже собрались все живущие при Гимназии учительницы. Ковер куда-то убрали, и на полу начерчен был простой запирающий круг и стояли незажженные свечи. За сдвинутым в угол столом сидел незнакомый господин. К нему-то и подвела меня Мария Федоровна:
- Это и есть Ирина Лесневская, m-r. Лесневская, это – господин Скороходов, отныне ваш инспектор из Департамента по делам нежити.
Взгляд у Скороходова был профессионально тяжелый; я на миг ощутила себя бабочкой на булавке. За долгую службу он повидал достаточно упырей: в бледно-голубых глазах не было ни отвращения, ни сочувствия.
-Хорошо-с, - сказал он, - то есть, конечно, ничего хорошего. Позвольте вашу ручку-с. Смутившись, я протянула руку для поцелуя: нечасто доводилось сталкиваться со столь старомодными проявлениями вежливости. Не довелось и в теперь: Скороходов развернул мою руку ладонью вверх, закатал рукав и чуть ниже локтя поставил печать. Проделано это было столь ловко, что я и опомниться не успела. Взглянула на серо-голубой – цвета проступающих под кожей вен – оттиск: сложное переплетение линий, руны, незнакомая эмблема в центре…
- После рассмотрите, еще успеется, а теперь слушайте внимательно. Эта регистрационная печать одновременно является и лицензией, дающей вам право охотиться в пределах губернии. Если выезжаете куда-то дольше, чем на три дня, необходимо становиться на учет в местном департаменте. Печать вы обязаны предъявлять для досмотра по требованию жандармов, инспекторов или иных уполномоченных должностных лиц. Каждый раз, когда питаетесь в нашем мире, эти линии меняют цвет на красный. Если выйдете за пределы дозволенного, начнут чернеть – за этим следите. Лицензия обновляется раз в месяц, в случае нарушений количество дозволенной пищи ограничивается. Если же лишите жизни, не имея на то разрешения, печать почернеет полностью; в таком случае подлежите немедленному аресту, возможно упоение. Обращать кого-либо строго запрещено, карается упокоением. В Департамент вам отныне надлежит являться 21 числа каждого месяца, кабинет 315 – так что жду вас послезавтра, тогда же отвечц и на ваши вопросы, не хотелось бы сейчас задерживать всех.
- Но, может, после обряда?...
- Не думаю, что вы будете в состоянии спрашивать. Мария Федоровна, можно начинать.
Сердце мое, фигурально выражаясь, упало в пятки…
- Вы и сами понимаете, Лесневская, что это вернейший способ обезопасить учениц. Вы изменились и продолжите меняться; полагаться только на ваше слово и выдержку невозможно. Как и обеспечить оберегами всех девочек и гостей. Помимо затрат, представляете, сколько будет нежелательных разговоров? Впрочем, их и так не избежать, но по крайней мере можно надеяться, что это не выйдет за пределы класса.
Механически киваю: да, m-me.
- Хорошо, что вы понимаете. А теперь извольте раздеться до пояса и встать в центре круга.
Я оглянулась на Скороходова; он явно не собирался уходить.
- Но…
- Господин инспектор будет присутствовать при обряде – он должен убедиться, что все пройдет как должно. Вы ведь теперь и его подопечная.
Деваться было некуда. Я торопливо стянула платье, белье и, прикрывшись руками, встала в круг спиной к г-ну Скороходову.
Свет погас, зато зажглись свечи. Я почувствовала, как замкнулся запирающий контур; теперь я не смогу переступить меловую черту, пока все не закончится.
Второй круг образовали учителя: безмолвные фигуры в одинаковых черных платьях. Спиной я ощущала тяжелый взгляд инспектора, а напротив меня встала Мария Федоровна. Над ладонями ее вспыхнул огонек, а в нем начало проступать стилизованное изображение сердца, охваченного пламенем.
- Повторяйте за мной: я клянусь…
- Я клянусь…
- …не пить кровь и не забирать каким-либо иным образом жизненную силу…
- …не подавлять волю и не воздействовать на волю, разум, чувства и сновидения…
- …больше, чем доступно человеку…
-…с целью причинения вреда ученицам Грачевской гимназии, учителям и иным сотрудникам Грачевской гимназии, а также всем, кто находится под защитой Грачевской гимназии…
-…и пусть сожжет Огонь карающий мое сердце, если нарушу эту клятву…
- …отныне и навсегда.
- Да будет так.
- Да будет так, - эхом вторили остальные. Особенно ярко вспыхнули свечи, и Мария Федоровна подтолкнула печать ко мне:
- Руки уберите.
Неправда, что нанесение Печати карающего огня – это очень больно. Это невыносимо. Я держалась исключительно на гордости: спину прямо, пальцы в кулак, накрепко стиснуть зубы, не позволить себе ни крика, ни стона, смотреть не отрываясь в глаза Марии Федоровны – даже почти ничего не видя от боли – как будто натянув между нами невидимую нить, не дающую мне упасть.
Я когда-то читала, что боль, испытываемая мной сейчас, лишь тень той, что последует за нарушением клятвы. А еще – что были люди, которые все же на это пошли. Если так, я никогда не хотела бы знать причин.
Это продолжалось лет сто; а потом нити оборвались, и я все-таки упала. Боль больше не была невыносимой, обыкновенный ожог, и я накрыла его холодной ладонью.
Кто-то набросил мне на плечи шаль, помог встать, дойти до кресла, и там я все-таки потеряла сознание. Господин инспектор был абсолютно прав: мне было не до вопросов. И почему-то кажется, что в комнату меня отнес именно он.
20-е янв.
Разбудила меня Ольга Архиповна – спасибо, что не шаровой молнией, благо настроение у нее было вполне подходящее. Впрочем, и звука ее голоса мне хватило, чтобы мгновенно перейти из глубокого сна в сидячее положение, позабыв на миг и о слабости, и о жажде, и об ожоге.
- Вы до сих пор в постели! Думаете, раз уж вас оставили в гимназии, так можно проспать до выпуска?
- Но я ведь умерла…
- Вы умерли неделю назад, и это не повод прогуливать! И потрудитесь хотя бы прикрыться, что за непотребство!
Действительно, вчера (сегодня?) сил одеться у меня не осталось, и я так и спала в одной нижней юбке, чулках и шали; опустив глаза, я обнаружила, что последняя совсем сползла с левого плеча, и поспешила запахнуться.
- Простите, но я не могла пойти на уроки днем, я ведь теперь не переношу солнечный свет…
- Вам что, не выдали артефакты?
- Нет… не знаю, я спала…
- Действительно, их здесь нет. Тогда сейчас принесу, а вы пока приведите себя в надлежащий вид, - и она покинула комнату.
В первую очередь следовало заняться завтраком: чувствовала я себя прескверно – как будто мне дали другое тело, в два раза больше и тяжелее прежнего, пальцы совсем окоченели и не слушались: я трижды уронила нож, прежде чем вставила его в щель в стене и активировала тем самым малый круг. Пока наполнялся кувшин, я отдыхала тут же на полу.
После завтрака мне стало лучше и немного теплее. Кожа моя, оказалось, способна впитывать кровь: пока искала, чем вытереть лицо и руку, нужда в том отпала сама собой. Прекрасно: стало быть, никого не шокирую окровавленной пастью… Ожог все еще болел, но к счастью, у меня оставалось немного целебной мази, а для повязки подошла разорванная на полосы старая нижняя юбка.
Ольга Архиповна вернулась, как раз когда я заканчивала перевязку: «В этом не было необходимости. У таких, как вы, потрясающие способности к регенерации… За это время вы как раз могли бы одеться». – «Но сегодня мне больно. А вам вовсе нет необходимости смотреть на меня, если это так неприятно», - ответила я, сражаясь с непослушными узелками. – «Не дерзите», - она помогла мне потуже затянуть повязку (как хорошо, что не надо постоянно дышать!) и присела на кровать – дождаться, пока я закончу одеваться. Наконец, кое-как заплетя косу (что оказалось совсем непросто – еле гнущимися пальцами и без зеркала), я устроилась напротив и приготовилась слушать, стараясь не думать о запахе чужой жизни, о крови…
Артефактов было три: кольцо – стандартный «ключ», позволяющий пользоваться ближайшими Дверьми, в том числе и гимназической (впрочем, злоупотреблять мне не рекомендовали: «всплески энергии ощутит любая ученица, к чему нам это? тем более до Грачевки недалеко»), трехгранная призма с изображениями глаза, уха и губ на шнурке – «тройной запрет»: «он не позволит непосвященным увидеть и услышать, кто вы есть, а посвященным – об этом говорить. Конечно, от людей вы и сейчас можете закрыться сами – но не от магов», и серьги – половинки круга из неизвестного мне материала, такие черные, что казалось, поглощают свет: «Солнечное затмение». Редчайшая вещь, в нашем мире таких почти не осталось. Эти серьги позволят вам выходить днем: защитят от света и прибавят сил. Хотя долго находиться под солнцем все равно не советую… Кстати, вам, пожалуй, лучше обрезать волосы, скажем, до подбородка: скроете артефакт, да и с косой возиться не придется: заплели просто отвратительно».
читать дальше. Букв много.
19-е января
Как ни странно, я осталась в гимназии. Мне отвели комнату на чердаке – соседнюю с той, где прежде любила проводить родительские дни. Она немного больше, хоть и не такая, как наша с Лидой спальня, а вместо окна есть маленький открытый балкончик. Камин и дешевые обои остались с тех времен, когда здесь жила прислуга. Из мебели пока только старая кровать, парта и потертое кресло; шкаф обещали на неделе. Мне непривычна такая простота после нашей уютной спальни и богатых домов, где доводилось бывать, и я думаю, как украсить комнату. На стенах можно развесить картины и вышивки, купить новые покрывала на кровать и кресло, ковер и пару подушек для сидения. А еще шторы: хоть на балкон и ведет глухая дверь, так у меня будет иллюзия окна.
Еще одна иллюзия, такая же, как дальнейшая учеба в гимназии. Мой мир разбился вдребезги, а завтра предстоит выйти на занятия как ни в чем не бывало. Делать вид, что я все та же, отвечать на уроках, говорить с девочками. Им, конечно, ничего не сказали, но слухи наверняка ходят разные. А учителя все знают. Какими глазами они будут смотреть не меня? А я? Сегодня уже имел место пренеприятнейший разговор с Анной Георгиевной…
Впрочем, стоит, наверное, рассказать про эти два дня. Возможно, воспоминания не будут так мучительны, когда оденутся в слова и лягут на бумагу…
То, что было после смерти, осталось в памяти какими-то обрывками, фрагментами, как страшный сон минуту спустя после пробуждения.
Помню стремительное падение в темноту – быстрее, еще быстрее, а я словно бы все уменьшаюсь, сжимаюсь до точки в бесконечности, и нет больше ни времени, ни пространства, ни направления.
Тела больше не было, но я ощущала все же мучительную боль в груди, там, где древние помещали душу – как будто рвалось что-то по живому, и ничего нельзя сделать…
И было ощущение присутствия. Окружавшая меня тьма обладала сознанием. Я ощущала ее нежность – и разочарование. Показалось, что я вернулась домой… Я поняла, что это и есть моя мать и мы, наконец, вместе:
«Мне так тебя не хватало».
«Я всегда была рядом. Ты могла лишь позвать».
Ее ласковые прикосновения смягчают боль. Что-то покидало меня безвозвратно.
«Ты не смогла. Жаль. Теперь я не смогу остаться с тобой и не могу взять тебя к себе. Прощай».
Ее больше нет. Вокруг – абсолютная пустота, и я понимаю, что сейчас меня не будет. Нигде. Совсем. Страх охватывает все мое существо, рвусь из последних сил…
И меня не стало.
Дальнейшее лучше бы не помнить вовсе. Так хочется думать, что то была не я, что меня там не было… увы.
Мне не пришлось открывать глаза – они просто снова смогли видеть.
Находилась я внутри пентаграммы в магической лаборатории. Детали проведенного надо мной обряда остались неизвестны, также непонятно, каким образом я смогла выбраться из пентаграммы: теоретически сломать защиту изнутри невозможно, а при разомкнутом круге никакой обряд не мог быть проведен. В свою очередь если не было обряда, я не могла бы сохранить магические способности после смерти… Впрочем, тогда подобные детали меня совершенно не заботили. Я испытывала сильнейшую жажду, в груди ощущалась дыра и пустота неприятно ныла, а наверху была пища. Я спокойно вышла за контур. Заперта дверь? Испепелим замок. Просто, как «колодец». Ступеньки, еще дверь. Пища рядом… «Черная месса» разбила вдребезги в последний момент выставленный – дежа вю! - «зеркальный щит», но на контратаку я времени не дала. Покойный Соколов часто повторял, что бранный маг несколько простых заклинаний всегда должен держать наготове, «на кончиках пальцев». А я была хорошей ученицей.
Интересно, кого из нас следует считать самоубийцей?
На кончиках пальцев у меня был «фриз». Примитивно, но неожиданно действенно… Видимо, упыри все же быстрее, чем бранные маги. Словом, Арсений Андреевич опоздал. Страшно, должно быть, вдруг осознать, что стоишь лицом к лицу со своей смертью и ничего не можешь сделать – ни вдохнуть, ни шевельнуться, ни отвести глаза. И чувствовать, как – глоток за глотком – уходит жизнь. Мне повезло больше, я умерла, не приходя в сознание.
А потом была служанка – некстати зашла.
А когда все было кончено, ко мне вернулся разум, и я осознала, что только что сделала…
Так меня и нашла Мария Федоровна – в красной комнате, рыдающей без слез над двумя обескровленными трупами, в перепачканном кровью платье и с ножом в боку… Первые слова мои были «Скажите, пожалуйста, что это «колодец»».
Это Женя рассказала ей, где я и что произошло; не знала она лишь, когда Мария Федоровна доберется до места. Мне, можно сказать, повезло: приедь она раньше, наверное, убила бы меня не раздумывая. Но тогда Мария Федоровна увидела не чудовище, а девочку, свою подопечную, попавшую в беду. «Нет, Лесневская, это не «колодец» - вздохнула она, помогла мне вытащить нож и закутаться в плед. «Едем в гимназию. С жандармами встретитесь позже, сейчас вы не в том состоянии».
И мы уехали. А в гимназии обнаружилось, что магических способностей у меня больше нет – как и положено обыкновенному упырю. События минувшей ночи просто считали из моей памяти, и я уже не могла сопротивляться. А потом меня заперли в спальне – пока учителя решат мою судьбу…
…Когда Мария Федоровна пришла за мной, я уже успела собрать вещи и лежала в последний раз на своей кровати, прощаясь и с комнатой, и с гимназией, и с собой-прежней. Рассвет был уже близок, а потому встала я с трудом; кружилась голова, тело плохо слушалось. Я не поняла даже, куда меня привели, а просто упала без сил на кровать и провалилась в сон, похожий на обморок.
***
Пробуждение от дневного сна – это всегда чувство неопределенности: где я? который час? Слабость, тяжелая голова, сухость во рту. И у живых, и у немертвых.
Несколько мгновений надежды: ничего не было, я задремала в кресле в доме Соколова и увидела дурной сон; метель наверняка утихла и можно отправляться в Дом Дверей.
А затем приходит жажда – как будто дожидалась моего пробуждения у изголовья, и снова уснуть становится невозможно.
В первый раз – особенно невыносимо.
Выйти из комнаты я не могла: на притолоке начерчена была запрещающая руна. Оставалось только ходить из угла в угол, сжав пальцы в кулаки и закусив губу (вкус собственной крови притуплял жажду), пока не пришла Анна Георгиевна.
Так странно и жутко было смотреть на нее глазами нежити! Я видела перед собой строгую классную даму, которую уважала как педагога и некогда побаивалась, и в то же время – источник пищи. Ощущать ее беспокойство с примесью страха, исходящее от нее тепло (тут только поняла, как замерзла сама), слышать биение ее сердца.
«Лесневская, сядьте на парту и не делайте резких движений– так будет спокойнее и вам, и мне» (за парту сесть бы не получилось из-за отсутствия стула).
Я привычно подчинилась. Мысли мои всецело занимала бьющаяся на ее шее жилка, скрытая высоким воротником платья. Это, вероятно, слишком явно отражалось на лице: Анна Георгиевна посмотрела на меня с отвращением.
- Видели бы себя сейчас – просто омерзительно! Неужели это то, к чему вы стремились? Как вообще вы, будущий бранный маг, могли подпустить упыря так близко – тоже думали, что это возвышенная любовь, недоступная смертным?
Так проще всего было думать. Что может быть пошлее: романтичная барышня влюбилась в рокового красавца-упыря; грезы-розы-слезы и неизбежно кровавый финал. Но счесть меня, всегда отличавшуюся здравомыслием, способной на такую глупость? Тут вспомнился некстати танец с m-r Николасом, а оттого возмущение мое было еще более неподдельным:
- Как вы можете так говорить! У меня ведь есть жених, и мы...
- Был, Лесневская. Теперь – был.
После этих слов я и осо знала вдруг всю окончательность и безнадежность свого положення. Мертва – к чему тепер рыданья, пустых похвал ненужный хор (талантливый маг – прилежная ученица – хорошая подруга – неважно). Навсегда.
Жалкое зрелище – упырь, жалеющий себя.
Конечно, Анна Георгиевна пришла вовсе не затем, чтобы открыть мне глаза на столь очевидный факт. Она сообщила, что меня решено оставить в гимназии – больше идти мне некуда, а деньгами своими смогу распоряжаться только после выпуска. Я согласна? Согласна.
А значит, необходимо, во-первых, встать на учет в Департаменте по делам нежити. Инспектор сегодня же приедет в гимназию. Во-вторых, обеспечить безопасность других учениц. Надежнее всего – взять с меня клятву, скрепленную Печатью карающего огня. В-третьих, позаботиться о пище. Это нетрудно, есть один способ, с помощью которого городские ведьмы получают свежее молоко. Своего рода односторонняя Дверь: в пентаграмму на стене втыкают нож, и проливаемая где-то кровь (всего лишь изменить несколько символов) стекает в подставленный кувшин. А главное, после первой активации магия мне не потребуется. И в-четвертых, ходить днем на занятия. Мне пообещали дать кое-какие артефакты – после, разумеется.
Впрочем, это я уже не слушала – осмысливала сообщение о Печати карающего огня. Но не могла не заметить, каким ледяным голосом Анна Георгиевна говорила со мной – как будто я во всем виновата. И ведь даже расскажи я ей, как все было, не поверит; получится, что очерняю ее коллегу. К тому же я и правда подпустила упыря слишком близко.
А уж о выражении лица Анны Георгиевны, когда я взяла в руки наполненный кувшин, лучше не вспоминать…
Когда мы спустились в кабинет директрисы, там уже собрались все живущие при Гимназии учительницы. Ковер куда-то убрали, и на полу начерчен был простой запирающий круг и стояли незажженные свечи. За сдвинутым в угол столом сидел незнакомый господин. К нему-то и подвела меня Мария Федоровна:
- Это и есть Ирина Лесневская, m-r. Лесневская, это – господин Скороходов, отныне ваш инспектор из Департамента по делам нежити.
Взгляд у Скороходова был профессионально тяжелый; я на миг ощутила себя бабочкой на булавке. За долгую службу он повидал достаточно упырей: в бледно-голубых глазах не было ни отвращения, ни сочувствия.
-Хорошо-с, - сказал он, - то есть, конечно, ничего хорошего. Позвольте вашу ручку-с. Смутившись, я протянула руку для поцелуя: нечасто доводилось сталкиваться со столь старомодными проявлениями вежливости. Не довелось и в теперь: Скороходов развернул мою руку ладонью вверх, закатал рукав и чуть ниже локтя поставил печать. Проделано это было столь ловко, что я и опомниться не успела. Взглянула на серо-голубой – цвета проступающих под кожей вен – оттиск: сложное переплетение линий, руны, незнакомая эмблема в центре…
- После рассмотрите, еще успеется, а теперь слушайте внимательно. Эта регистрационная печать одновременно является и лицензией, дающей вам право охотиться в пределах губернии. Если выезжаете куда-то дольше, чем на три дня, необходимо становиться на учет в местном департаменте. Печать вы обязаны предъявлять для досмотра по требованию жандармов, инспекторов или иных уполномоченных должностных лиц. Каждый раз, когда питаетесь в нашем мире, эти линии меняют цвет на красный. Если выйдете за пределы дозволенного, начнут чернеть – за этим следите. Лицензия обновляется раз в месяц, в случае нарушений количество дозволенной пищи ограничивается. Если же лишите жизни, не имея на то разрешения, печать почернеет полностью; в таком случае подлежите немедленному аресту, возможно упоение. Обращать кого-либо строго запрещено, карается упокоением. В Департамент вам отныне надлежит являться 21 числа каждого месяца, кабинет 315 – так что жду вас послезавтра, тогда же отвечц и на ваши вопросы, не хотелось бы сейчас задерживать всех.
- Но, может, после обряда?...
- Не думаю, что вы будете в состоянии спрашивать. Мария Федоровна, можно начинать.
Сердце мое, фигурально выражаясь, упало в пятки…
- Вы и сами понимаете, Лесневская, что это вернейший способ обезопасить учениц. Вы изменились и продолжите меняться; полагаться только на ваше слово и выдержку невозможно. Как и обеспечить оберегами всех девочек и гостей. Помимо затрат, представляете, сколько будет нежелательных разговоров? Впрочем, их и так не избежать, но по крайней мере можно надеяться, что это не выйдет за пределы класса.
Механически киваю: да, m-me.
- Хорошо, что вы понимаете. А теперь извольте раздеться до пояса и встать в центре круга.
Я оглянулась на Скороходова; он явно не собирался уходить.
- Но…
- Господин инспектор будет присутствовать при обряде – он должен убедиться, что все пройдет как должно. Вы ведь теперь и его подопечная.
Деваться было некуда. Я торопливо стянула платье, белье и, прикрывшись руками, встала в круг спиной к г-ну Скороходову.
Свет погас, зато зажглись свечи. Я почувствовала, как замкнулся запирающий контур; теперь я не смогу переступить меловую черту, пока все не закончится.
Второй круг образовали учителя: безмолвные фигуры в одинаковых черных платьях. Спиной я ощущала тяжелый взгляд инспектора, а напротив меня встала Мария Федоровна. Над ладонями ее вспыхнул огонек, а в нем начало проступать стилизованное изображение сердца, охваченного пламенем.
- Повторяйте за мной: я клянусь…
- Я клянусь…
- …не пить кровь и не забирать каким-либо иным образом жизненную силу…
- …не подавлять волю и не воздействовать на волю, разум, чувства и сновидения…
- …больше, чем доступно человеку…
-…с целью причинения вреда ученицам Грачевской гимназии, учителям и иным сотрудникам Грачевской гимназии, а также всем, кто находится под защитой Грачевской гимназии…
-…и пусть сожжет Огонь карающий мое сердце, если нарушу эту клятву…
- …отныне и навсегда.
- Да будет так.
- Да будет так, - эхом вторили остальные. Особенно ярко вспыхнули свечи, и Мария Федоровна подтолкнула печать ко мне:
- Руки уберите.
Неправда, что нанесение Печати карающего огня – это очень больно. Это невыносимо. Я держалась исключительно на гордости: спину прямо, пальцы в кулак, накрепко стиснуть зубы, не позволить себе ни крика, ни стона, смотреть не отрываясь в глаза Марии Федоровны – даже почти ничего не видя от боли – как будто натянув между нами невидимую нить, не дающую мне упасть.
Я когда-то читала, что боль, испытываемая мной сейчас, лишь тень той, что последует за нарушением клятвы. А еще – что были люди, которые все же на это пошли. Если так, я никогда не хотела бы знать причин.
Это продолжалось лет сто; а потом нити оборвались, и я все-таки упала. Боль больше не была невыносимой, обыкновенный ожог, и я накрыла его холодной ладонью.
Кто-то набросил мне на плечи шаль, помог встать, дойти до кресла, и там я все-таки потеряла сознание. Господин инспектор был абсолютно прав: мне было не до вопросов. И почему-то кажется, что в комнату меня отнес именно он.
20-е янв.
Разбудила меня Ольга Архиповна – спасибо, что не шаровой молнией, благо настроение у нее было вполне подходящее. Впрочем, и звука ее голоса мне хватило, чтобы мгновенно перейти из глубокого сна в сидячее положение, позабыв на миг и о слабости, и о жажде, и об ожоге.
- Вы до сих пор в постели! Думаете, раз уж вас оставили в гимназии, так можно проспать до выпуска?
- Но я ведь умерла…
- Вы умерли неделю назад, и это не повод прогуливать! И потрудитесь хотя бы прикрыться, что за непотребство!
Действительно, вчера (сегодня?) сил одеться у меня не осталось, и я так и спала в одной нижней юбке, чулках и шали; опустив глаза, я обнаружила, что последняя совсем сползла с левого плеча, и поспешила запахнуться.
- Простите, но я не могла пойти на уроки днем, я ведь теперь не переношу солнечный свет…
- Вам что, не выдали артефакты?
- Нет… не знаю, я спала…
- Действительно, их здесь нет. Тогда сейчас принесу, а вы пока приведите себя в надлежащий вид, - и она покинула комнату.
В первую очередь следовало заняться завтраком: чувствовала я себя прескверно – как будто мне дали другое тело, в два раза больше и тяжелее прежнего, пальцы совсем окоченели и не слушались: я трижды уронила нож, прежде чем вставила его в щель в стене и активировала тем самым малый круг. Пока наполнялся кувшин, я отдыхала тут же на полу.
После завтрака мне стало лучше и немного теплее. Кожа моя, оказалось, способна впитывать кровь: пока искала, чем вытереть лицо и руку, нужда в том отпала сама собой. Прекрасно: стало быть, никого не шокирую окровавленной пастью… Ожог все еще болел, но к счастью, у меня оставалось немного целебной мази, а для повязки подошла разорванная на полосы старая нижняя юбка.
Ольга Архиповна вернулась, как раз когда я заканчивала перевязку: «В этом не было необходимости. У таких, как вы, потрясающие способности к регенерации… За это время вы как раз могли бы одеться». – «Но сегодня мне больно. А вам вовсе нет необходимости смотреть на меня, если это так неприятно», - ответила я, сражаясь с непослушными узелками. – «Не дерзите», - она помогла мне потуже затянуть повязку (как хорошо, что не надо постоянно дышать!) и присела на кровать – дождаться, пока я закончу одеваться. Наконец, кое-как заплетя косу (что оказалось совсем непросто – еле гнущимися пальцами и без зеркала), я устроилась напротив и приготовилась слушать, стараясь не думать о запахе чужой жизни, о крови…
Артефактов было три: кольцо – стандартный «ключ», позволяющий пользоваться ближайшими Дверьми, в том числе и гимназической (впрочем, злоупотреблять мне не рекомендовали: «всплески энергии ощутит любая ученица, к чему нам это? тем более до Грачевки недалеко»), трехгранная призма с изображениями глаза, уха и губ на шнурке – «тройной запрет»: «он не позволит непосвященным увидеть и услышать, кто вы есть, а посвященным – об этом говорить. Конечно, от людей вы и сейчас можете закрыться сами – но не от магов», и серьги – половинки круга из неизвестного мне материала, такие черные, что казалось, поглощают свет: «Солнечное затмение». Редчайшая вещь, в нашем мире таких почти не осталось. Эти серьги позволят вам выходить днем: защитят от света и прибавят сил. Хотя долго находиться под солнцем все равно не советую… Кстати, вам, пожалуй, лучше обрезать волосы, скажем, до подбородка: скроете артефакт, да и с косой возиться не придется: заплели просто отвратительно».
@темы: мои рассказы, Ирина Л., черная тетрадь
-
-
05.01.2014 в 14:04-
-
05.01.2014 в 23:40